Иван Бунин

Братья

Дорога из Коломбо идет вдоль океана. На водной глади качаются первобытные пироги, на шелковых песках, в райской наготе, валяются черноволосые подростки. Казалось бы, зачем этим лесным людям Цейлона города, центы, рупии? Разве не все дают им лес, океан, солнце? Однако, взрослея, они торгуют, работают плантациях, ловят жемчуг, заменяют лошадей — возят европейцев, ведь все знают, что лошади плохо переносят цейлонский зной.

На левую руку рикш англичане, хозяева острова, надевают бляху с номером. Счастливый седьмой номер достался старику-рикше, жившему в одной из лесных хижин под Коломбо. «Зачем, — спросил бы Возвышенный, — старику это?» «Затем, — ответили бы ему, — что захотел он умножить свои земные горести, что движим земной любовью и жаждой жизни». У старика была жена, сын и много маленьких детей, которых надо было кормить. Сам старик был седой, очень худой, сморщенный, невзрачный, похожий на маленькую обезьянку. Пот ручьями лил с него, узкая грудь дышала со свистом, но, подкрепляя себя дурманом бетеля, бегал он быстро.

Старик хотел для сына счастья и тяжело работал. Но английского не знал и часто бежал наугад, пока большой, одетый в белое европеец не осаживал его палкой по спине. Но и немало лишних центов урвал старик, жалостно морщась и выкидывая сложенные ковшиком тонкие руки.

Раз прибежал он домой совсем в неурочное время: в самый жар полдня, когда в лесах все пело и славило бога жизни-смерти Мару, бога «жажды существования». А старый рикша, уже ничего не жаждавший, кроме прекращения мучений, лег в своей хижине и к вечеру умер. Так и не дошел до него голос Возвышенного, призывавший к отречению от земной любви, и за могилой ждала его новая скорбная жизнь, след неправой прежней. Его жена, зубастая старуха, плакала в ту ночь, питая свою скорбь той же неразумной любовью и жалостью. Сын её стоял рядом. Он вечером видел свою невесту, круглолицую тринадцатилетнюю девочку из соседней деревни. Он испугался и удивился такой внезапной смерти отца, но был слишком взволнован любовью, что сильнее любви к отцам, и забыл, что все страдания этого мира — от любви…

Он был легконогий юноша, и Шива позавидовал бы красоте его темного торса, черно-синим волосам, блестящим глазам под длинными ресницами. Отцовскую медную бляху он надел на свою крепкую руку и отправился в город. Сперва он только гонялся за опытными рикшами, запоминая английские названия улиц; потом сам стал зарабатывать, готовясь к своей семье, своей любви. Но однажды, прибежав домой, он опять услышал страшную весть: невеста его ушла в город и пропала. Отец невесты, полный и сытый старик, три дня разыскивал её и, должно быть, что-то узнал, потому что вернулся успокоенный. Он вздыхал, выражая притворную покорность судьбе; он был лукавый, как все торговцы. От него нельзя было добиться правды, а женщины все слабы, и молодой рикша понимал это. Просидев двое суток дома, не притрагиваясь к пище, только жуя бетель, он, наконец, очнулся и опять убежал в Коломбо. О невесте он, казалось, забыл. Он бегал, жадно копил деньги — и нельзя было понять, во что больше он влюблен: в свою беготню или в те монетки, что собирал за нее. Благополучно и с виду даже счастливо проработал он так с полгода.

И вот сидел он как-то утром, вместе с другими рикшами, под баньяном, когда у одного из бунгало показался человек в белом — европеец, англичанин. Стая рикш налетела на него, но человек, грозно взмахнув тростью, выбрал седьмой номер, он показался ему сильнее прочих. Европеец был невысок и крепок, в золотых очках, с черными короткими усами и оливковым цветом лица, на котором солнце и болезнь печени уже оставили свой смуглый след. Глаза его смотрели как-то странно, будто ничего не видя, деревянный голос его был тверд и спокоен. И рикша понесся на Йорк-Стрит, лавируя среди других рикш, бегущих взад и вперед.

Был конец марта, самое знойное время. Уже с утра было жарко, как в полдень. Но рикша бежал быстро, и ещё ни одной капли пота не было на его спине. В самом конце улицы он вдруг остановился, и англичанин удивленно услышал: «Бетель». Не ответив, он ударил рикшу тростью по лопаткам, но тот только дернул плечом и стрелой полетел к лавкам. «Не убивай, не воруй, не прелюбодействуй, не лги и ничем не опьяняйся», — заповедал Возвышенный. Но смутно звучала эти заповеди в сердце рикши… Сунув бетель в рот, рикша опять побежал по направлению в город (Форт, как называют его англичане). Англичанин рассеянно смотрел вокруг…

Возле старого голландского здания они остановились. Англичанин ушел пить чай и курить сигару, а рикша бросил оглобли и сел у дерева дожидаться его. О чем думал этот юноша, уже вкусивший самой сильной отравы — любви к женщине? Мара ранит, но Мара и залечивает раны; Мара вырывает что-то из рук человека, но Мара и разжигает человека снова схватить отнятое…

Затем англичанин долго бродил по улицам; а рикша ходил позади англичанина, возя за собой свою колясочку. В полдень англичанин ушел в пароходную контору, а рикша купил дешевых папирос и выкурил пять штук подряд. Сладко одурманенный, сидел он против конторы и смотрел на своего седока и других англичан, обсуждавших обед в честь прибытия парохода из Европы.

До обеда, до вечера было ещё далеко. И опять побежал рикша, — на этот раз к отелю, — и опять, как собака, сел на мостовую, смотря на толпу только что прибывших из Европы, у каждого из которых в душе было то, что заставляет человека жить и желать сладкого обмана жизни. А рикше, рожденному на земле первых людей, разве не вдвойне был сладок этот обман? Разве та, что пропала в этом городе, была хуже женщин в белых нарядах, идущих мимо него и пробуждающих вожделение? У нее была смуглая кожа и круглые сияющие глаза, в которых детская робость уже смешивалась с радостным любопытством жизни, с затаенной женственностью, нежной и страстной. Вскочив с места, рикша побежал в ближайший бар, где вытянул целый стакан виски. Смешав этот огонь с бетелем, он обеспечил себя блаженным возбуждением до самого вечера.

Пьян был и англичанин, выйдя из отеля. Не зная, как убить время, он приказал везти себя сперва на почту, где опустил в ящик три открытки; от почты — к саду Гордона, куда даже не зашел, а потом — куда глаза глядят: к Черному Городу, к рынку, к реке Келани. И пошел, пошел мотать его пьяный и с головы до ног мокрый рикша, возбужденный ещё и надеждой получить целую кучу центов. Он бежал в самую жару в угоду англичанину, не знавшему, как дотянуть до обеда, точно спасаясь от кого-то… Потом англичанин приказал вернуться в Форт, побрился, купил сигары, сходил в аптеку… Рикша, мокрый, похудевший, смотрел на него уже неприязненно, глазами собаки, чувствующей приступы бешенства… В шестом часу он побежал к бунгало англичанина, мимо баньяна, под которым сидел ещё утром в жажде заработка от этих беспощадных и загадочных белых людей, в упрямой надежде на счастье. В течение получаса рикша отдыхал, пока англичанин переодевался к обеду. Сердце у него колотилось как у отравленного, губы побелели, черты лица обострились, глаза ещё больше почернели и расширились.

Солнце меж тем закатилось. Пожилая девушка сидела на террасе. Увидев её с улицы, во двор зашел старик-индус, немой заклинатель змей. Старик уже вынимал из-за пояса свою тростниковую дудку, как рикша вскочил и криками прогнал его. Уже в темноте вышел англичанин, и рикша покорно кинулся к оглоблям…

Была ночь, когда он подбежал к большому ярко освещенному двухэтажному дому, большой балкон которого уже белел скатертью длинного стола и смокингами сидевших за ним. Рикша номер семь подлетел к балкону. Гость выскочил из колясочки, а рикша понесся вокруг дома, чтобы попасть во двор, к другим рикшам, и, обегая дом, вдруг шарахнулся назад, точно его ударили в лицо палкой: из окна второго этажа — в японском халатике красного шелка, в тройном ожерелье из рубинов, в золотых широких браслетах — на него глядела круглыми сияющими глазами его пропавшая невеста. Она не могла видеть его внизу, в темноте, но он сразу узнал её.

Сердце его не разорвалось, оно было слишком молодо и сильно. Постояв с минуту, он присел под вековой смоковницей и смотрел на стоявшую в раме окна, до тех пор, пока она не ушла. А затем он вскочил, схватил оглобли и пустился бежать, — на этот раз уже твердо зная, куда и зачем. «Проснись! — кричали в нем тысячи беззвучных голосов его предков. — Стряхни с себя обольщения Мары, сон этой краткой жизни! Тебе ли спать, отравленному ядом. Все скорби от любви — убей её! Недолгий срок пребудешь ты в покое отдыха, пока снова не переродишься в тысяче воплощений».

Рикша забежал в одну из лавочек, жадно съел чашечку риса и кинулся дальше. Он знал, где живет тот старик-индус… Рикша вбежал в хижину, а назад выскочил с большой коробкой от сигар. Он заплатил за нее большую цену, и то, что в ней лежало, шуршало и стукало в крышку тугими кольцами.

Зачем-то захватив с собой колясочку, он прибежал на пустой плац Голь-Фэса, темневший под звездным небом. Он в последний раз бросил тонкие оглобли и сел уже не на землю, а на скамью, сел смело, как белый человек. За свой фунт он потребовал самую маленькую и самую смертоносную. Она была сказочно красива и необыкновенно злобна, особенно после того, как её помотали в деревянной коробке. Укус её огненно жгуч и с головы до ног пронзает все тело несказанной болью. Ощутив этот огненный удар, рикша колесом перевернулся на скамье. Он потерял сознание, чтобы снова и снова ненадолго приходить в себя, расставаясь с жизнью, памятью, зрением, болью, радостью, ненавистью и любовью…

Дней через десять, в сумерки перед грозой, к большому русскому пароходу, готовому уже отплыть, прибыла шлюпка, в которой сидел седок рикши номер семь. Капитан сперва наотрез оказался взять его на борт, но после настойчивых просьб уступил и поселил в свободную каюту.

Пароход уже снялся с якоря, когда сверкнула яркая молния. Англичанин оглянулся на свинцовую даль океана и скрылся в каюте. До обеда он писал что-то в толстой тетради, и выражение его лица было тупо, и вместе с тем удивленно. Затем оделся к обеду и вышел к команде, которая встретила его преувеличенно любезно, щеголяя друг перед другом знанием английского языка. Он отвечал им не менее любезно, рассказал о своем пребывании в Индии, на Яве и на Цейлоне, где захворал печенью и расстроил нервы. Капитан, человек с умными и твердыми глазами, во всем старающийся быть европейцем, завел речь о колониальных задачах Европы. Англичанин внимательно слушал, отвечал складно, будто читал хорошо написанную статью. И порой смолкал, прислушиваясь к шороху волн в темноте за открытыми дверями.

Влажно дуло из этой тьмы свободным дыханием чего-то от века свободного. Беззвучно и широко распахивалась вокруг парохода голубая бездна, чернотой заливало горизонты — и оттуда, как тяжкий ропот самого творца, ещё погруженного в довременный хаос, доходил мрачный и торжественный гул грома. И тогда англичанин как бы каменел на минуту.

— В сущности, это страшно! — сказал он своим мертвым, но твердым голосом после одного особенно ослепительного сполоха. — И страшнее всего то, что мы не думаем, не чувствуем, разучились чувствовать, как это страшно — эта бездонная глубина вокруг. Наверное, очень жутко быть капитаном, но не лучше лежать в каюте, за тончайшей стеной которой всю ночь кипит эта бездонная хлябь… Да, разум наш слабей, чем разум зверя. У зверя, у дикаря есть хотя бы инстинкт, а у нас, европейцев, он выродился. Мы ничего не боимся, даже смерти не боимся по-настоящему, ни жизни, ни тайн, ни бездн, нас окружающих! Я участник бурской войны, я убивал людей сотнями — и вот нисколько не страдаю от того, что я убийца. Я даже не думаю об этом никогда…

Ветер дул сильнее, черная тьма шумела тяжелее. Чувствовалось, как снизу что-то нарастает, приподнимает, потом расступается. Команда вышла. Остался один капитан.

— Нам страшно только то, — сказал англичанин, — что мы разучились чувствовать страх! Бога в Европе давно уже нет. Мы, при всей своей деловитости и жадности, как лед холодны и к жизни, и к смерти: если и боимся её, то рассудком. Мы, спасаясь от собственной тупости и пустоты, бродим по всему миру, притворно им восторгаясь. Но только здесь, на земле древнейшего человечества, в этом потерянном нами эдеме, который мы называем нашими колониями и жадно ограбляем, среди грязи, чумы и цветных людей, обращенных нами в скотов, только здесь чувствуем в некоторой мере жизнь, смерть, божество. Порабощение мы, люди железного века, называем нашими колониальными задачами. И когда этот дележ придет к концу, когда в мире воцарится какой-нибудь новый Рим, английский или немецкий, тогда повторится Апокалипсис… Будда, говоривший: «О вы, князья, обращающие друг против друга жадность свою, ненасытно потворствующие своим похотям!», понял, что значит жизнь Личности в этом мире, который мы не постигаем, — и ужаснулся. Мы же возносим нашу Личность превыше небес, сосредоточиваем в ней весь мир, что бы там ни говорили братстве и равенстве, — и вот только в океане, где чувствуешь, как растворяется человек в этом страшном Все-Едином, — только там понимаем в слабой мере, что ́ значит эта наша Личность…

— Знаете ли вы, — спросил он капитана, — буддийскую легенду о вороне? Слон бежал с горы к океану; он бросился в волны, и ворон, томимый «желанием», кинулся за ним. Слон захлебнулся, и ворон стал жадно клевать его тушу. Когда же очнулся, то увидал, что отнесло его далеко в море, и закричал ворон жутким голосом, тем, которого так чутко ждет Смерть… Ужасная легенда!

Из темноты раздались звуки склянки. Капитан, посидев из приличия ещё минут пять, ушел. Ушел и лакей. Англичанин потушил свет. Во мраке шум волн сразу стал как будто слышнее, сразу раскрылось звездное небо. Пароход переваливался с одной волны на другую, и в снастях его носились то в бездну кверху, то в бездну книзу, Канопус, Ворон, Южный Крест, по которым ещё мелькали отдельные сполохи.